Факторы социализации детей на оккупированной территории Ленинградской области в 1941–1944 гг.

Хазов Владимир Константинович ORCID: 0000-0001-7194-738X кандидат философских наук доцент Высшей школы общественных наук, Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого 195251, Россия, СПб, область, г. Санкт-Петербург, ул. Политехническая, 29, оф. 198283 Khazov Vladimir Konstantinovich PhD in Philosophy Associate Professor of the Higher School of Social Sciences, Peter the Great St. Petersburg Polytechnic University 195251, Russia, Saint Petersburg, Saint Petersburg region, 29 Politechnicheskaya str., office 198283 vla1698@yandex.ru

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-28-20189, https://rscf.ru/project/22-28-20189/».

Исследование выполнено за счет гранта Санкт-Петербургского научного фонда в соответствии с соглашением от 15 апреля 2022 г. № 62/2022

Введение

По вполне понятным причинам, советские граждане, оказавшиеся на оккупированных территориях, не могли внести свой вклад в Победу. Их жизнь и быт, как правило, были далеки от героизма, а основной проблемой, которую они вынуждены были решить была проблема выживания. И тем не менее страдания и боль пережитые этими людьми это не просто некие внешние обрамления великих событий Великой войны, а сама их суть. Эти страдания, страх и боль столь же важны для понимания общей картины Великой Отечественной войны, как и славная история борьбы и побед. Важно это уже хотя бы потому, что история оккупации Ленинградской области наглядно показывает, к каким страшным последствиям привело бы поражение СССР в той войне. Последнее обстоятельство требует изучения битвы за Ленинград не только в узком (связанном с изучением собственно блокады Ленинграда), но и в максимально широком, общесоюзном контексте, что буквально невозможно без подробного и системного изучения жизни советского населения оккупированных территориях.

Детская повседневность в условиях оккупации – весьма специфическое под- направление истории повседневности. Ребенок, оставшийся на советской территории, переживал ужас бомбежек, голод и страх. Ребенок, оказавшийся в оккупации, переживал все то же самое, но находился в условиях дополнительной эмоциональной и социальной депривации, которые усиливали его страдания многократно. В воспоминаниях тех, кому выпала нелегкая судьба оказаться под оккупацией часто отмечаются переживания своего тогдашнего состояния переживания как «непонимание», «растерянность», часто описывается чувство беспомощности, упоминается чувство подавленности.

Действия нацистов причинили много боли и страданий нашей Родине. При этом, если факты разрушений (в том числе и преднамеренные разрушения культурных объектов) и насилия над советскими гражданами зафиксированы целым рядом документов и довольно хорошо изучены, то вопрос о том, какой разрушительный заряд оставила после себя оккупация в душах советских детей все еще нуждается в системном изучении.

В советское время, в силу ряда причин политического, идеологического и, даже, историко-методологического характера, исследования «негероических» аспектов битвы за Ленинград почти не проводились. Советских историков больше интересовал факты героического сопротивления нацизму. И хотя в их работах присутствовали темы, которые сейчас можно отнести к сфере компетенции историка повседневности (быт ленинградцев в годы блокады, будни партизанских отрядов и т.д.) тем не менее все эти аспекты изучались в основном как фон военного или трудового подвига ^{[25, 30]}. В этом же ключе исследовался и быт детей на оккупированных территориях ^[5].

Собственно, изучение истории военной повседневности Великой Отечественной войны начинается с первой половины 2000-х гг. В 2002 году выходит труд известного санкт-петербургского исследователя, профессора Н.А. Ломагина «Неизвестная блокада», в котором 5-ая глава посвящена повседневной жизни на оккупированных территориях ^[16]. Важный вклад Н.А. Ломагина в дело изучение повседневности заключается в открытии взаимосвязи между представлениями жителей города, его защитников и жителей оккупированных территорий друг о друге (представлений не редко малодостоверных и часто основанных на слухах) Затем, уже в 2010-ые гг. это направление станет одним из самых быстроразвивающихся и перспективных направлений отечественной исторической мысли. Важный вклад в развитие его внес профессор В.Л. Пянкевич, исследовавший коммуникативные практики в блокадном Ленинграде и мир повседневных переживаний ленинградцев в 1941-1944 гг. ^{[20, 21]}.

Примерно в это же время оформляется и история военного детства. Публикуется обширный труд профессора Б.Н. Ковалева «Повседневная жизнь населения России в период оккупации», объемная 16-ая глава которого («Скоро сам узнаешь в школе») посвящена именно детской повседневности в условиях оккупации. Появляются и работы, посвященные осмыслению методологии истории детства как такового ^[6]

Собственно, изучение детской социализации на оккупированных территориях давно сложившееся поднаправление истории детской военной повседневности. Оно, в свою очередь, представлено двумя группами исследователей. Первая группа концентрирует свои усилия вокруг изучения повседневных практик (прежде всего практик выживания). К этой группе относятся труды Е.Е. Красноженовой, изучавшей практики выживания детей на оккупированных территориях ^{[9, 10, 11]}, М.В. Рыбловой, изучавшей военное детство как сложное историко-культурное явление ^[23], Е.В. Архиповой, исследовавшей практики выживания детей в прифронтовой зоне ^[1], М.С. Носовой, чьи работы посвящены детским практикам в глубоко тыловых районах ^[19], и др. Для ученых, составляющих эту группу, само содержание повседневной жизни детей выступает в качестве маркера-индикатора процесса социализации. Изучая практики, в которые дети были активно включены, данная группа исследователей фактически реализует понимание социализации как, прежде всего, бессознательного процесса (не столько усвоение декларируемых социокультурных норм, сколько копирование комплекса реально осуществляемых и/или нормализуемых взрослыми действий).

Вторая группа исследователей анализирует участие детей в социально-экономической деятельности взрослых и/или социально-экономическую и политико-правовую деятельность взрослых направленную на детей. Подходы, объединяющие исследователей этой группы, реализуют представление о социализации как о сознательном и институционализированном процессе, в целом близком или тождественном процессу воспитания. Такая позиция, например, характерна для работ Е.Ф. Кринко ^{[13, 14]}. В числе исследователей, чьи работы были отнесены нами во второй группе стоит отметить труды Е.М. Буряка и М.В. Свистова ^[3].

К этой же группе могут быть отнесены и исследования, направленные на изучение участия детей и подростков в партизанском и подпольном движении и освещающие различные аспекты советско-немцкого идеологического противостояния за влияние на души и умы детей на оккупированных территориях ^{[15, 17]}. В связи с этим стоит упомянуть работу Н.А. Малышевой, посвященную связи процесса социализации и идеологического противостояния на советской территории ^[18].

Два названых нами выше подхода отражают два аспекта процесса социализации. Во-первых, социализация включает в себя «активный компонент», представляющий собой сознательный процесс передачи норм и установок. Во-вторых, в нем присутствует «пассивный» компонент – т.е. результат бессознательного усвоения фактически актуальных, иногда прямо не декларируемых представлений. Именно поэтому использование сочетания данных анализа официальных архивных документов (фиксирующих первый компонент социализации) и анализа документов личного происхождения (фиксирующих второй компонент) позволяет, по нашему мнению, создать максимально полное представление о данном процессе.

Однако изучение как системы воспитания и идеологической обработки (когда мы говорим об оккупированных территориях), так и практик выживания как индикатора социализации позволяет увидеть только часть процесса. Целью нашей работы является выявление базовых факторов, то есть, ключевой системы условий социализации детей и подростков на оккупированных территориях Ленинградской области в 1941-1944 гг. Как мы постараемся показать ниже, такой подход позволит понять многие особенности (текстологические и содержательные) воспоминаний «детей оккупации».

Социально-политические условия социализации детей на оккупированных территориях

Во время войны дети находятся в самом уязвимом социально-экономическом и социально-психологическом положении. Их знание о мире только формируется, а навыки (социальные, производственные) или отсутствуют вовсе или весьма несовершенны. Именно поэтому ребенок нуждается в заботе и опеке взрослого. Одной из важнейших составных частей такой заботы о ребенке является обеспечение его полноценной социализации, т.е. подготовка к взрослой жизни, формирование ребенка как достойного члена общества. Однако именно этот процесс оказывается в условиях оккупации максимально затруднённым и искаженным. Что бы оценить степень «ненормальности» социализации в условиях оккупации достаточно задаться вопросом: эффективным и приемлемым членом какого общества должен стать ребенок? Должен ли он получить навыки, которые помогут его интеграции в то общество, к которому он принадлежал до войны (и могло ли то общество остаться тем же, что и до войны) или должен усвоить навыки, способные обеспечить ему место в обществе, формируемом оккупантами?

Уже этот вопрос наглядно демонстрирует суть проблемы процесса социализации в условиях оккупации – её двойственность. При этом, проблема эта обретает еще большее значение, если мы учтем, что в задачи оккупационной администрации входит не только эксплуатация захваченных территорий, но и проведение комплекса мер морально-психологического и политико-идеологическая характера, которые позволили бы повысить управляемость местного населения. Для этого им навязывается система норм и ценностей соответствующая целям и задачам оккупантов. Трансформации подвергается практически все стороны жизни и быта местного населения, включая досуг ^[7].

В рамках данной работы нет необходимости останавливаться подробно на рассмотрении процесса социализации детей, родившихся на территории Ленинградской области после начала оккупации (они в силу возраста не столкнулись с полномасштабным разрушительным идеологическим воздействием). Однако очень важно учитывать, что все советские дети, которые на момент начала войны были старше 4-5 лет оказались в «раздвоенном мире». Одна составляющая этого мира – довоенный опыт, вторая – опыт, формируемый непосредственно оккупантами.

Прежде всего, необходимо отметить, что повседневная жизнь советских граждан (и взрослых и детей) в оккупации проходила в тяжелейших бытовых условиях, которые были следствием продолжавшейся войны. Дневники и воспоминания изобилуют описанием того как люди вынуждены были жить в сараях после того как их выселяли из их домов оккупанты. Неоднократны упоминания сожжения как отдельных домов, так и целых деревень. Один из многочисленных примеров такого отношения к советским гражданам описан в воспоминаниях Т. Ф. Ступаковой (Хохловой), 1931 г. р., жительницы д. Пелково (ныне Лужский район Ленинградской области) ^{[4, c.297]}. Пик этих акций приходится на вторую половину 1943 – начало 1944 гг.

Советским гражданам приходилось сталкиваться с постоянными актами насилия по отношению к ним со стороны оккупационных властей (включая обстрелы во время боев, бомбардировки и целенаправленные акты устрашения и акции карателей). Порожденные этим постоянный страх, неуверенность в завтрашнем дне, нагнетаемое оккупантами чувство взаимной подозрительности и тотального недоверия – все это создавало искаженные образцы поведения, которые, вольно или невольно, осознано или нет перенимали дети.

Но с подобными трудностями сталкивались как дети оккупированных территорий, так и дети тыла. Хотя страх и боль утраты – крайне сильные эмоции, не они определяли социализацию детей в условиях оккупации. Значительно более важным (в рамках изучаемого нами процесса) стал фактор раздвоенности детского сознания. Прежде всего эта «расколотись» сознания формировалась непониманием ряда процессов. Так, например, в воспоминаниях мы читаем: «Да еще в районе действовали лжепартизаны, от которых жителям не было спасения. Они занимались грабежом и насилием. Их было трудно опознать, так как внешне они не отличались от настоящих партизан» ^{[4, c.399]}. Однако мы можем только догадываться, как эти люди воспринимались детским сознанием непосредственно во время тех страшных событий.

Усугубляла раздвоенность сознания советских детей и немецкая пропаганда. Представляемая им информация обладала усиленным действием в условиях дефицита информации с той стороны фронта. Н.А. Ломагин выделяет в своей работе три главных направления немецкого информационного воздействия:

1. 1. Ленинград скоро падет;

2. 2. немецкая армия хорошо обращается с военнопленными;

3. 3. Германия уже фактически выиграла войну ^[16].

Разновидностью пропагандистской деятельности на оккупированных территориях стоит считать и деятельность по организации образовательного процесса. Немцы реорганизовали всю систему обучения (был пересмотрен не только список преподаваемых дисциплин, но и их содержание и объем). Оккупационные власти открыли (а точнее перезапустили их работу) так называемые «народные» начальные школы. Н.А. Ломагин отмечает, что большинство из этих учебных учреждений было призвано давать только самые азы начальных знаний и в первую очередь призваны были обеспечить подконтрольность советских детей, а также их лояльность новой немецкой власти ^[16].

Следствием всего перечисленного выше становиться переосмысление многих привычных социальных явлений. Прежде всего это касается труда и всего того, что было с ним связано. Все трудоспособное население возрастом от 14 и до 65 лет на захваченных нацистами территориях привлекалось к обязательным работам (чаще всего это были сельскохозяйственные работы, однако местное население привлекалась и для работы на захваченных советских и вновь открытых немецких предприятиях, а также на строительстве укреплений для немецкой армии, и т. п.). В ряде случаев, как отмечает Е.В. Сидорова к трудовой повинности могли привлекаться и те, кому еще не исполнилось 14 лет ^[24]. Работать всем, в том числе и юным работникам приходилось по 12-14 часов в сутки.

Устройство на работу осуществлялось посредством бирж труда. Для определения на работы вводились рабочие паспорта ^[26], имевшие силу только при наличии удостоверения личности. Биржи труда назначали населению «рабочие отношения» (фактически распоряжения-наряды на выполнение тех или иных работ). По выполнении полученного объема работ (рабочих отношений) работник должен был немедленно явиться на биржу труда для получения новых.

Однако эффективность пропаганды ослаблялась действиями самих оккупантами – неоднократное наблюдение местными жителями положения советских пленных прямо опровергает второй пункт немецкой пропаганды. Более того, те страдания, которые приходилось переживать нашим согражданам на оккупированных территориях подсказывало им, что в обещаниях врага вообще нет и не может быть правды.

Немцы угоняли крупный и мелкий рогатый скот, забирали у местных жителей кур, масло, мед, овощи и фрукты. Грабеж и разрушение основ хозяйственной деятельности вызванные войной, привели к голоду на временно занятых врагом территориях Ленобласти. Первой же «оккупационной весной» людям приходится «расширять свой рацион», используя в пищу щавель, лебеду, крапиву, подорожник и прочие дикорастущие растения.

Психологический фон социализации детей в условиях оккупации

Первым фактором, значительно повлиявшим на процесс социализации всех советских детей вне зависимости от региона и условий их проживания, стало начало войны (не путать с началом оккупации). Это событие связывается с острым переживанием социальной дезориентации. Об этом упоминают многие информаторы, в частности, Николай Иванович Петров (1923 г.р.), сын крестьянина, житель деревни Борщево (сейчас территория Лужского района Ленинградской области). Воспоминания зафиксированы в августе 2002 г. Респондент вспоминает: «когда пришли домой уже после обеда, приходим – а радио было по деревне тогда проведено – вдруг радио там говорит, что война началася (так в тексте – В.Х.). Потом вдруг наехали какие-то люди. Народу нагнали со всех деревень на лошадях. Надо, говорят, копать укрепления. Какие укрепления? Фронт еще непонятно где» ^{[2, 250]}.

При этом, начало войны прочно ассоциировалось у детей не с чувством страха. В силу их низкой информированности и малого жизненного опыта стоит скорее говорить о чувстве тревоги, один из респондентов упоминает «чувство взволнованности» – эти переживания скорее были «отзвуками» эмоций взрослых Взрослые подбадривали детей и сами себя, уверяя, что война ненадолго, скоро кончится полной победой СССР и «немец получит». Тем не менее, дети замечали подавленность и шок взрослых: «Дядя Леня ни с того ни с сего стал гладить меня по голове своей пудовой ладонью. Отец вполголоса о чем-то разговаривал с присмиревшими мужиками. Лица у всех были серые, осунувшиеся» ^{[4, с. 617]}.

В эпизоде из воспоминаний Александры Ивановны Савиной (Николаевой),1928 г.р., из крестьян села Марево мы видим описание попытки эвакуироваться. В годы войны её село входило в состав Ленинградской, сейчас данная территория относится к Новгородской области. Воспоминания зафиксированы в июне 2004 г. Респондент отмечает, что отступающие через их деревню красноармейцы рекомендовали её родителям как можно скорее эвакуироваться. Однако сделать это не удалось. Пытаясь перебраться через брод, семья попала под перекрёстный обстрел. Респондент не указывает почему именно было решено вернуться, но отмечает, что после пребывания в лесу (длительность не указана) рядом с переправой такое решение все же было принято. Семья вернулась обратно и в итоге оказалась в оккупации: «А когда в лесу вырыли окопы, укоренились (несколько дней всего прошло), тогда к нам снаряды начали летать: и наши, и немецкие. И тогда мы выехали на большую дорогу, на Троицу, туда, и приехали домой. Вот и вся наша эвакуация» ^{[2, c. 244]}. Упоминают респонденты и сожжение советских деревень («А тогда мы проехали к сгоревший Жеребуд (там партизаны были, и поэтому деревню сожгли дотла» ^{[2, с. 247]}.

У респондентов прослеживается четкая ассоциация между войной и переходом детей к взрослой трудовой жизни. Так, Роман Петрович Синельников (1929 г.р.), живший на момент начала Войны в деревне Жеребуд (ныне Лужский район Ленинградской области), из крестьян (воспоминания фиксировались в августе 2004) вспоминает: «Потом приехал кто-то (почтальон, наверное) и объявил, что началась война. Тут сразу всех мужиков забрали, а пацаны остались. Вот мы и работали» ^{[2, с. 250]}.

Отмечается в воспоминаниях и подлиная радость освобождения: «Потом слышим: в Мерево канонада, и наши разговаривают…» ^{[2, 247]}. Последнее можно прямо сравнить с содержанием послевоенных расследований ^{[28, 29]}.

Очень многое в данной системе воспоминаний объясняет описание принудительного труда советских граждан. Он упоминается вскользь, скорее, как внешнее для мира респондента явление: «потом белорусов привезли сюда (это уже в 43-м). Просто молодежь в качестве рабочей силы. Они эту дорогу строили. И наши строили» ^{[2, с. 241]}. Этот эпизод оказывается важной иллюстрацией официальных данных ^[27].

Борьба за выживание была связана с необходимостью делать страшный выбор – выполнять бесчеловечные приказы оккупационной администрации или создать опасность для жизни своих близких. Трагическую историю сохранила память уже упомянутого нами Николая Ивановича Петрова. Воспоминания зафиксированы в августе 2002 г. Респондент вспоминает: «И вот мы там сидели как-то, и вдруг кто-то пришел. Сперва и не поняли: какой-то мужик зашел туда, а потом кто-то говорит: “Чужой пришел”. Подошли, посмотрели: “Ты чего? Откуда ты?” А ему нехорошо. Смотрим: кровь течет. Откуда взялся такой мужик? Он говорит: “Я шел, шел и случайно на вашу деревню набрел. Меня расстреливали [немцы], а я очнулся ночью живой и пошел”» ^{[2, c. 273]}. Далее респондент делает важное замечание: «Не партизаны, нет, а просто на дороге где схватят без документов» ^{[2, с. 273]}.

При этом респондент фиксирует трагическую и неоднозначную ситуацию, ярко высвечивающую двойственность положения и двойственность самоопределения, в которых пребывало мирное население на оккупированных территориях. Родственник респондента в итоге отдает сбежавшего из-под расстрела немецким властям (в его доме на постое находились два немца, и попытка как-либо помочь беглецу, спасшемуся от расстрела, неминуемо стала бы причиной расправы над его собственной семьей). Раненый был расстрелян, а сам упомянутый респондентом мужчина (в тексте он называется «дядя Ваня») был осужден уже после войны за сотрудничество с оккупантами.

Опыт другого респондента рисует картину схожую с описанной выше. Иван Константинович Сергеев, 1925 г.р., уроженец д. Марино вспоминает: «А комендант этот был знаком с одной девкой с Сырца (2 км к ВЮВ) – такая Шураха – молодая, красивая такая была. И она с ним погуливала». «И вот как-то подъезжают они вместе на этих санках к “Красному уголку”, она осталась сидеть в санках, часовой открыл, комендант заходит, встал вот так на порог, смотрит… Ну, думаю, п…-ц мне. А он говорит строго так: “Иди домой”. Ну, что? Я мимо него прохожу. Часовой на улице стоит. Ну, думаю, сейчас в затылок… Нет. Так и ушел…» ^{[2, c. 235]}. И далее: «А потом эту Шураху (ведь все, считай, девки гуляли с немцами) а вот только ее почему-то [после войны] забрали и дали десять лет. Вот она в Воркуте отсидела десять лет, вернулась сюда, больная, и умерла» ^{[2, c.235]}.

Искаженность восприятия проявлялась в ряде оценок. Например, те из немцев, которые не причиняли вреда непосредственно респондентам и их близким, описываются как «хорошие чужие». «Немцы разные были. Был у нас один [охранник] — он нам помогал, чем мог, разговаривал с нами доброжелательно, расспрашивал о нашей жизни (он по-русски понимал). А потом его стали отправлять на фронт. Он к нам пришел и говорит: «Другой вместо меня придет, вы с ним ни о чем не разговаривайте, а то донесет, и вас могут расстрелять» ^{[2, c. 241]}.

И.К. Сергеев описывает и другую ситуацию. Его вызвали в комендатуру и приказали идти с немецкими подводами. После его отказа комендант приказал отправить молодого человека в подвал комендатуры, служившей военно-полевой тюрьмой. Далее респондент вспоминает: «И там я отсидел 16 суток. Мне дров приносили — там круглая печка была, я ее истоплю, а если хороший часовой попадется, так мне еще и покурить даст. Я попрошу, он штыком стекло приподнимет и мне закуренную сигарету передает. Вот такие были немцы, всякие были» ^{[2, c. 235]}.

Однако в целом оккупация прочно ассоциируется в сознаниях респондентов с голодом: «В августе пришли немцы. Мы оказались в прифронтовой полосе, без всяких средств к существованию. К октябрю у нас не осталось никакой еды…» ^{[4, c. 156]}. Голод усугублялся бесчеловечным обращением оккупантов с мирным населением. Например, в воспоминаниях встречается упоминание о безжалостной экзекуции карателями всей семьи за неспособность малолетних детей справиться с назначенной работой по починке дороги ^{[4, с. 146.]}.

На фоне подобных зверств, поскольку, как мы отмечали выше, насилие по отношению к мирному населению со стороны оккупантов не ослабевало, а наоборот усиливалось по мере интенсификации действий РККА Ленинградской области, дети с оккупированных территорий, проявляли все большую неприязнь к врагам, а вслед за этим и готовность бороться с ним и помогать партизанам. Как правило, для этого выбирались пассивные способы борьбы: сбор сведений, мелкий саботаж, помощь партизанам и их семьям и пр.

Так, Анна Николаевна Петрова (Герасимова) 1929 г.р. из крестьян деревни Борщево, Ленинградская область (воспоминания фиксировались в 2002 г.) рассказывает следующее: «Мы знали, что у нашего соседа — трехлетнего Коли — отец цыган. Да не просто цыган, а красный командир. Поэтому мы его всегда прятали, когда немцы появлялись. Лично я прятала: помогала забраться в русскую печку и заставляла все чугунами (были у нас для этого специальные ухваты)» ^{[2, 320]}.

В некотором смысле, поражает легкость пересечения границ между социальными статусами: «… и вот мальчишки туда (в партизаны – В.Х.) ушли, а нас, девчонок, тогда не взяли, нас взяли только в конце 43-го года. Тоже пришел [парень] (он дружил с моей подружкой, соседкой) и позвал в партизаны. Вот и пошли мы с подружкой и ребята, которые помоложе…» ^{[2, c. 242]}.

Но самое важное, что партизаны также воспринимались как неоднородная группа. Особое расположение получали те партизаны, которые были земляками жителей той или иной деревни, таких охотнее принимали, прятали, им охотнее помогали: «А партизаны придут, посидят, потреплются — свои ведь ребята были: с Выбора (2 км. к В), с Сырца — заодно и перекусят».

Выводы

В текстах воспоминаний всплывают аспекты частной жизни, имеющие значимость для индивида (именно тут проявляется фундаментальная дихотомия частного восприятия и общественной оценки – то, что было ценно и значимо для индивида в конкретных условиях – могло не получать официального общественного (и тем более правового) санкционирования). Изучение текстов воспоминаний позволяют выявить фундаментальные факторы социализации детей на оккупированных территориях. При этом данные такого рода не были да и не могли быть зафиксированы в официальных документах.

Анализируя воспоминания, мы явственно видим амбивалентность процесса социализации в описываемых нами экстремальных условиях. С одной стороны, происходит адаптация ребенка к жесткой и безжалостной реальности. С другой стороны, в сознании детей формируется своего рода альтернативный набор ценностных ориентиров. Тексты воспомианий "детей оккупации" фисируют мучительный выбор между стремлениемвыжить и стремлением сохраниться как личность.

В отличии от блокадного Ленинграда, где голод был доминирующим фактором существования, на оккупированных территориях Ленинградской области он ощущался не так остро. Дети на этих территория вынуждены были не столько бороться за свое физическое выживание (хотя и это было насущной потребностью), сколько адаптировать свою жизнь к новым, враждебным социальным условиям. Особо стоит отметить, что у них было время и силы для осмымления собственного положения и жизненого опыта.

В силу этого картина мира ребенка в условиях оккупации как бы раскалывается или точнее фрагментируется. С одной стороны, человек остается носителем ценностей и установок, вынесенных из мирной жизни, а с другой, вынужден адаптироваться и принимать навязываемые ему оккупантами, чуждые ему образцы поведения. Кроме того, оккупация для мирного населения всегда связана с потерей (полной или частичной) прежнего устойчивого социального статуса (маргинализацией).

Неопределенность статуса детей и подростков, регулярное наблюдение за попытками старших сделать выбор между сохранением «верности» своим родственникам, друзьям и землякам (тем, кто составляет непосредственное социальное окружение) и сохранением лояльности родному государству, необходимость выстраивать свою жизнь в соответствии с требованиями чужой власти - все это приводило к жесточайшим внутенним конфликтам. Именно эти конфликты в свою очередь и стали фунадментом социализации маленьких жителей Ленобласти, определив её специфику.

Просто выделите и скопируйте ссылку на эту статью в буфер обмена. Вы можете также попробовать найти похожие статьи